Хозяйка дома, где вся наша компания провела бесшабашный конец девяностых, держалась до последнего: когда с моим участием в вечеринках уже было покончено, она иногда все же предлагала попить кофе на углу. «Только, пожалуйста, не рассказывай мне ничего про эту свою больницу. Ни-Ма-Гу!», — зачем-то надувала она по-дурацки губы, хотя была девушкой серьезной, работала старшим научным сотрудником на кафедре солидного московского вуза. Ситуация выходила трагикомическая. С одной стороны, я была звездой, вела передачи в праймтайм на модном телеканале НТВ, такими персонажами обычно украшают тусовку: «Это Катя, да-да, Катерина Гордеева, «Профессия-репортер», она». С другой — я совершенно перестала отвечать требованиям светских приличий: не рассказывала байки про знаменитостей, а взахлеб говорила о больнице, о детях, туда попавших, о врачах, самоотверженно за них сражающихся и, конечно, о деньгах, которые нужны на лечение и технологии. Сколько раз на вечеринках, заглядывая в глаза тому или другому, с любопытством подсевшему ко мне собеседнику, я начинала говорить про деньги: «Понимаешь, после химиотерапии совсем нет клеток, никаких. И часто ребенка убивает уже не рак – грибковые инфекции. Против них есть средство, называется «Вифенд». Но в больнице его нет. Можно купить, но нет денег». Собеседник хлопал себя по карманам, как будто проверяя, есть ли деньги. Затем радостно находил сигарету и выходил покурить.

Я тоже выходила покурить. Догоняла, хватала за рукав. Если того самого собеседника отыскать не удавалось, я находила другого и рассказывала, что, кроме денег, больнице — речь шла об РДКБ, большой федеральной больнице, где целых три отделения без особых средств и надежды лечили детей от рака, — нужна кровь, много крови, потому что детям нужны переливания крови и ее компонентов: тромбоцитов, эр-массы. Я говорила, что это очень просто: приезжаешь в больницу и лежишь час, пока в присоединенный к тебе трубочками в пакетик собирают кровь, которая кому-то поможет, а кого-то — просто спасет. Для убедительности я рассказывала историю Нади Кольцовой, голубоглазой девочки с косичками, ради помощи которой когда-то перезнакомились между собой много хороших людей: побежали сдавать кровь, но не успели. Надя погибла, потому что ее группы в достаточном количестве вовремя не было под рукой. Я говорила элементарные вещи: дети, болеющие раком, лежат в больнице месяцами, годами, им скучно, им нужны друзья; мы все, гости вот этой вот вечеринки, мы могли бы стать друзьями, — рисовать, лепить, устраивать концерты, возить в зоопарк и на рыбалку. Иногда я опаздывала на модные посиделки и званые вечера потому, что задерживалась в больнице. И, едва войдя, начинала рассказывать о том, где была, с кем была и какие они — эти дети, у которых рак. Еще иногда я рассказывала о тех, кто ушел. Это был фактически мой первый опыт столкновения не просто со смертью, но еще и с человеческими возможностями смерти противостоять. Неудивительно, что говорить мне об этом было во много раз интересней, чем про НТВ. Но мои разговоры всех раздражали. А потом моя карьера на НТВ кончилось. Так исчез даже формальный повод звать меня в гости или ресторан, на показ или премьеру.

По-моему, я не сразу это заметила. Ну, подумаешь, мой тогдашний спутник, собираясь на вечеринку, куда меня не позвали, как-то между делом сказал: «Слушай, ну найди ты уже какую-то другую тему для разговоров! Да и сколько вообще можно ходить в эту больницу, вот увидишь — сама заболеешь». Мы расстались, а я так и не сообразила, в чем дело. Просто внезапно круг моего общения кардинально переменился. Те вечера, что я не проводила в больнице, я проводила с такими же, как я, одержимыми больницей и помощью тем, кто в ней, людьми.

Этот круг, как я сейчас понимаю, был значительно шире моих прежних знакомств. Хотя тогда казалось – очень узкий, одни лишь единомышленники. Разумеется, все мы перезнакомились потому, что в нашей жизни появились люди – взрослые и дети, — которым требовалась помощь. В эту точку мы пришли совсем их разных мест: архитекторы и журналисты, бизнесмены и шлифовальщики, артисты и учителя. Нас было довольно много. Эти телефоны так и остались в моей записной книжке только мне одной понятными словосочетаниями: «Катя-Сердце» — это Екатерина Бермант, создавшая один из первых в стране благотворительных фондов «Детские сердца», «Надя-волонтер» — Надежда Кузнецова, координатор фонда «Подари жизнь», придумавшая «Игры победителей», «Гриша-фонд» — первый исполнительный директор фонда «Подари жизнь», первый профессиональный менеджер в некоммерческом секторе страны, «Галечка-спасение» — Галя Чаликова, первый директор «Подари жизнь», «Катя-кровь» — Екатерина Чистякова, сооснователь группы «Доноры-детям», директор «Подари жизнь» до 2018 года, «Нюта-английский» — учредитель благотворительного фонда помощи хосписам «Вера», дочь первого главного врача Первого московского хосписа Веры Миллионщиковой, Нюта Федермессер, в прошлой жизни она преподавала английский, «Лидочка-дети» — Лида Мониава, волонтер онкоотделения РДКБ, заместитель директора детского хосписа «Дом с маяком» и, наконец, «Лев-коляска» — это Лев Амбиндер, президент Русфонда. Через него однажды мы с Галиной Чаликовой отыскали коляску для пятилетней девочки, она потеряла возможность ходить и не было никого, кто помог бы ей передвигаться из одной больницы, где никак не могли поставить диагноз, в другую, где диагноз был бы поставлен и лечение — назначено.

Мы знакомились, записывали телефоны, встречались на бегу, в коридорах больниц и обстоятельно — в кафе и крохотных помещениях первых фондов. Мы передавали друг другу деньги, которые кто-то передал нам, менялись пациентами и историями. Мы разговаривали друг с другом ночи напролет, плакали и оплакивали, обнявшись. Мы обсуждали, что можно изменить в законах, а что — в жизни, которая по этим самым законам развивается. Середина первого десятилетия 2000-х — это время, когда все наши разговоры вдруг достигли критической точки: в России один за другим стали официально регистрироваться благотворительные фонды (да-да, именно поэтому последние три года мы то и дело отмечаем десятилетний юбилей какого-нибудь крупного и важного для жизни страны НКО), а словосочетание «системная благотворительность» сделалась не просто частью делового жаргона, но смыслом и направлением движения.

Все самое лучшее, что произошло в моей стране за эти десять лет, связано с благотворительностью, и произошло благодаря именно этой части нашей жизни: волонтеры, которые вошли в прежде закрытые и похожие на замкнутые системы, учреждения, вышли оттуда и вслух рассказали о сером сыром белье, о кричащих от боли людях, о плесени на стенах, о мамах, спящих под кроватью, о закрытых дверях реанимаций. Эти рассказы услышали координаторы, медицинские директора и, наконец, специалисты по GR (отношениям с властью) благотворительных фондов. Медленно, буква за буквой, переписывались законы, мучительно, день за днем, шло обсуждение в профильных комитетах Госдумы, министерствах, с лоббистами и политиками. И, — так, правда, крайне редко бывает в нашей стране, — ситуация менялась. Если я начну перечислять законы, в которые были внесены изменения за эти десять лет, то потрачу на это все восемь тысяч знаков, порученные мне редакцией.

В это очень трудно поверить, но в самом начале двухтысячных зареванная мама в распахнутом пальто, бегущая по Ленинскому проспекту, чтобы поймать зазевавшегося прохожего и упросить сдать кровь для ее ребенка — это норма. Сегодня мамы детей, больных раком, могут оставаться в больнице, жить там рядом с ребенком, сколько потребуется; если государственных денег на лечение не хватает — платит фонд, если нет необходимого лекарства — его купят. С мамами детей, больных раком, работают психологи, к ним приходят мастера макияжа, им и их детям стирают белье, на праздники в отделение приезжают, считая за честь, лучшие артисты страны. А в стране, кажется, даже школьники знают, что детский рак — излечим. Разумеется, рак не перестал быть раком, он остался сложной и тяжелой болезнью. Но тот, кто с ним борется, больше не один на один со своей бедой. То же со СПИДом, ишемией, буллезным эпидермолизом, сиротством, ДЦП, синдромом Дауна, детьми, рождающимися в тюрьмах, их мамами, не имеющими возможности обнимать детей, стариками, женщинами, подвергшимися насилию и много кем и чем еще. Оказалось, что список тех, кому необходима помощь – очень длинный. Он увеличивается по мере расширения твоих знаний о человеческих нуждах и страданиях. Оказалось, что так многое в жизни подлежит переделке, что рук не хватает. Но надо пытаться.

Я часто спрашивала своих товарищей по «третьему сектору»: отчего именно их я чаще других встречаю на оппозиционных митингах. И всегда получала один и тот же ответ: «Мы выходим не с политической повесткой, а с гуманитарной. Просто время, в которое нам довелось жить, устроено таким образом, что любой, честно поставленный вопрос, оказывается оппозиционным». В отличие от политиков, благотворители, все понимая про время, продолжали верить необходимость ежедневной трудной работы по переделыванию мира: разговаривали с людьми разных взглядов и договаривались, понимая, что перемена тяжелого положения тех, кто сам за себя постоять не может, важнее любой политической выгоды и с этой переменой никак нельзя подождать «до лучших времен». Так, шаг за шагом, разговор за разговором, договоренность за договоренностью, случились то, что я твердо могу назвать революцией.

Группа людей, считавшихся всего десять лет назад кучкой сумасшедших, умудрилась вырасти в сложносочиненное гражданское общество и выстроить сеть поддержки человека, попавшего в беду так, чтобы на любом уровне его подхватывали чьи-то надежные руки. Перемены, случившиеся во всех, связанных с благотворителями сферах — от хосписов до модных благобутиков, где в пользу фондов продают дорогую одежду— огромны. И самое главное и самое нетипичное для нашей страны — это происходит не только в Москве или Петербурге, но по всей России. Политически недостижимая децентрализация оказалась абсолютно возможной и хорошо работающей в третьем секторе: благотворительные фонды Хабаровска и Пензы ничем не хуже московских и уж точно лучше ориентируются в специфических проблемах. Они точнее работают с региональной властью и эффективней справляются с возникающими задачами. Это ли не революция? Я счастлива верить, что это и моя революция. Я прожила эти десять лет в компании убежденных в своей правоте людей, не пожелавших тратить жизнь на пустые разговоры, но решительно действовавших в интересах других. По большому счету, это и есть интересы страны. Действовать в этих интересах, значит быть патриотом. Пора вернуть себе это слово.

Кстати, хозяйка дома, где модные компании 90-х и теперь собираются по пятницам, недавно встретила меня на одной шумной вечеринке: «Это Катя, — сказала она своим спутникам. — Катерина Гордеева, попечитель «Подари жизнь»». И все уважительно закивали. Это классный бонус к нашей революции: теперь сочувствовать и помогать стало модно. У нас в планах этого не было, но мне нравится.